— Я играла на слух, эфендим. Откуда мне знать их ноты?
— Ничего… Как-нибудь вы опять любезно сыграете на органе, а ваш покорный слуга, с вашего разрешения, запишет в свою тетрадь. В своё время ваш покорный слуга купил орган, который прежде принадлежал одному священнику, ныне покойному. У меня большое пристрастие к музыкальным инструментам, ханым-эфенди. Этот орган я поставил у себя в углу комнаты. Мне бы хотелось играть ваши гимны…
Разговаривая таким образом, мы вышли из зала. На прощанье Шейх Юсуф-эфенди пообещал мне:
— У меня есть вещи, написанные в минуты душевной тоски. Их никто ещё не слышал. Я был уверен, что их не поймут. Как-нибудь я вам сыграю… Хотите, барышня?
Этот случай ещё больше укрепил нашу дружбу с Шейхом Юсуфом-эфенди.
Пока я не слышала вещей, которые мне обещал сыграть композитор, но предполагаю, что это чудесная музыка. Мне кажется, прикоснись этот больной, чувствительный человек к обыкновенному куску дерева — и дерево застонет.
Несколько дней назад один из наших учителей принёс показать ему уд, который собирался купить. Шейх Юсуф-эфенди только легонько тронул струны, а мне уже стало казаться, будто он коснулся моего сердца.
Вчера я, кажется, нарушила правила учительской морали. Со страхом думаю, что всё может открыться. Знаю: я поступила неблагоразумно. Но что делать? Так мне подсказало сердце.
Каждый учитель раз в неделю остаётся в училище на ночное дежурство. Вчера была моя очередь. Вечером, когда девушки готовили в классах уроки, мы с Шехназэ-ханым делали обход. Заметив, что в одном классе газовый рожок горит недостаточно ярко, мы вошли туда. Муавинэ-ханым была мастером на все руки. Она пододвинула к стене скамейку и стала осматривать горелку. В этот момент в класс вошла старая уборщица. Она подошла к девушке по имени Джемиле, сидевшей на задней парте, и протянула ей письмо.
Вдруг раздался голос Шехназэ-ханым:
— Стой, Айше! Что это у тебя?
— Ничего… У привратника оставили письмо для Джемиле-ханым.
— Дай его сюда. Сколько раз вам говорилось, что письма, которые приходят ученицам, сначала должна читать я! Какая ты бестолковая!
И тут случилось неожиданное. Джемиле вдруг вскочила и вырвала письмо из рук уборщицы.
Сохраняя спокойствие, Шехназэ-ханым приказала:
— Подойди ко мне, Джемиле.
Джемиле не шевелилась.
— Я сказала, подойди ко мне. Почему ты не слушаешься, Джемиле?
У худенькой, болезненной Шехназэ-ханым был такой властный голос, что даже я вздрогнула. В классе воцарилась мёртвая тишина. Можно было услышать полёт мухи.
Джемиле, потупившись, медленно подошла к нам. Это была симпатичная девушка лет шестнадцати. Я замечала, что она всегда сторонится подруг, задумчиво бродит одна в пустынных уголках сада. И на уроках Джемиле тоже рассеянна и грустна.
Посмотрев на девушку вблизи, я поняла, что она страдает. В лице её не было ни кровинки, губы побелели. Она часто моргала глазами, казалось, у неё дрожат веки.
— Джемиле, дай сюда письмо!
Шехназэ-ханым гневно, нетерпеливо топнула ногой.
— Ну, чего ты ждёшь?
— Зачем вам оно, ханым-эфенди? Зачем?
В этом «зачем», в этом маленьком слове, звучал тоскливый протест.
Резким движением Шехназэ-ханым протянула руку, разжала пальцы девушки и вырвала письмо.
— Так, а теперь иди на своё место!
Шехназэ-ханым бросила взгляд на адрес, и брови её чуть сдвинулись. Однако она тут же взяла себя в руки. В классе по-прежнему царила гробовая тишина, но чувствовалось, что девушки взволнованы.
— Письмо от брата Джемиле, который в Сирии! — сказала Шехназэ-ханым. — Но так как она повиновалась мне не сразу, я отдам ей письмо только завтра.
Ученицы опять склонились над учебниками.
На пороге я украдкой обернулась. Несколько девушек на задних партах собрались в кружок и о чём-то перешёптывались. Джемиле сидела, положив голову на парту, плечи её легонько вздрагивали.
В коридоре я сказала Шехназэ-ханым:
— Вы очень строго наказали девушку. Как она будет ждать до завтра? Кто знает, как ей сейчас мучительно и тяжко!
— Не беспокойся, дочь моя, — ответила муавинэ-ханым. — Джемиле поняла, что никогда не прочтёт письмо.
— Как, Шехназе-ханым? Разве вы не отдадите ей его? Ведь это от брата!
— Не отдам, дочь моя.
— Почему же?
— Потому что оно не от брата. — Шехназэ-ханым понизила голос и продолжала: — Джемиле — дочь довольно состоятельных родителей. В этом году она влюбилась в молодого лейтенанта. Но отец слышать не хочет об их помолвке. И дома и в школе девушка находится под надзором. Лейтенанта отправили в Бандырму. Мы стараемся постепенно излечить девушку. Но офицер без конца бередит её рану. Уже третье письмо попадает мне в руки.
Мы вошли в кабинет Шехназэ-ханым. Она резким движением скомкала письмо, открыла дверцы печки и швырнула туда комок бумаги.
Была уже полночь. Я сидела в комнате для дежурных учителей и никак не могла уснуть. Наконец я решилась. Отослав под каким-то предлогом дежурную служанку, я направилась в кабинет Шехназэ-ханым. Там было пусто, сквозь незанавешенные окна падал тусклый лунный свет. Дрожа, как воришка, я открыла печную дверцу и нашла в куче порванных, смятых бумаг письмо бедной Джемиле.
Мне нравится во время ночных дежурств, когда все спят, бродить по пустым коридорам, тёмным, безмолвным спальням. Я укрываю девушку, разметавшуюся во сне, поправляю у больной ученицы матрац, бедную мучит кашель даже во сне, и я тихонько касаюсь ладонью её горячего лба. Я смотрю на девушку, каштановые волосы которой рассыпались по подушке, и спрашиваю себя, какая радость, какая надежда вызвали улыбку на её тонких полуоткрытых губах? Мне кажется, что эту тёмную, безмолвную спальню, спящих девушек окутал тяжёлый сонный туман. И чтобы не рассеять его и не нарушить покой спящих, которым рано ещё просыпаться от безмятежного сна, я ступаю на цыпочках, и сердце моё стучит тихо-тихо.