Птичка певчая - Страница 46

Из моего окна хорошо виден высокий холм. В первые дни вид его развлекал меня, но потом стал раздражать. Если человек не бродит по этим туманным склонам, чтобы ветер свистел в волосах, чтобы полы одежды развевались, если он не резвится, прыгая, как козлёнок, по крутым скалам, то зачем всё это нужно?

Ах, где они — те дни, когда я убегала из дому и часами бродила по степи? Где то время, когда я спугивала птиц, громыхая палкой по решётке сада, запуская камни в густую крону деревьев? А ведь я стремилась в Анатолию, главным образом, чтобы вот так же резвиться, как в старое доброе время.

С детства я очень люблю рисовать. Рисование — кажется, единственный предмет, но которому я всегда получала наивысший балл. Как меня ругали, сколько раз наказывали за то, что я разрисовывала стены простым или цветным карандашом, размалёвывала мраморные постаменты скульптур. Уезжая из Стамбула, я захватила с собой кипу бумаги для рисования и цветные карандаши. И вот теперь, в дни одиночества, когда мне надоедает писать, я принимаюсь за рисование, и это меня утешает. Я попыталась даже сделать два портрета Хаджи-калфы, один — чёрным карандашом, другой — акварелью.

Не могу сказать, насколько рисунки соответствовали оригиналу, но сам Хаджи-калфа узнал себя, если не по выражению глаз или по носу, то, во всяком случае, по лысой голове, длинным усам, белому переднику, и был изумлён моим мастерством.

Старик не поленился, исходил все лавки на базаре, купил дешёвый атл́ас, бархат, шёлк, разноцветные бусы и приказал дочери сделать рамки для своих портретов.

Заметив, что я тоскую, Хаджи-калфа стал приглашать меня к себе в гости.

Благодаря бережливости своей супруги, Хаджи-калфа построил хорошенький домик и на досуге с помощью домочадцев выкрасил его в зелёный цвет.

Дом стоял недалеко от глубокого оврага. Если упереться руками в деревянный забор сада, обвитый плющом, и взглянуть вниз на дно оврага, начинает легонько кружиться голова.

Много счастливых часов провела я в этом саду с семьёй Хаджи-калфы.

Неврик-ханым выросла в Саматье. Под стать своему мужу, она была женщина простая, добрая и приветливая.

Увидев меня в первый раз, она воскликнула:

— Вы пахнете родным Стамбулом, девочка моя! — И, не удержавшись, кинулась меня обнимать.

Всякий раз, когда речь заходит о Стамбуле, глаза Неврик-ханым наполняются слезами, и мощная грудь вздымается от тяжёлых вздохов, словно кузнечные мехи.

У Хаджи-калфы двое детей: сын Мират двенадцати лет и четырнадцатилетняя дочь Айкануш. Айкануш — застенчивая неповоротливая армянская девушка с толстыми бровями, с тёмно-красными, как свёкла, щеками, усеянными крупными прыщами, словно болячками ветряной оспы.

В отличие от толстой и мясистой сестры, Мират — маленький, бесцветный и тощий, как вобла, мальчик.

Хаджи-калфа человек неграмотный, но уважает науку и ценит её. Он считает, что человек должен всё знать, даже профессия карманного воришки может, по его мнению, всегда пригодиться. Мират два года занимался в армянской школе и вот уже два года учится в османской. По программе Хаджи-калфы, его сын должен раз в два года менять школу и к двадцати годам стать «настоящим человеком», великолепно знающим французский, немецкий, английский и итальянский языки (если, конечно, к тому времени этот тщедушный ребёнок не будет раздавлен столь обширным грузом знаний и не отдаст богу душу).

Однажды, разговаривая о сыне, Хаджи-калфа спросил:

— Ты обратила внимание на имя Мирата? Правда, мудрое? Чтобы найти его, я целую неделю ломал голову. Подходит к двум языкам: по-армянски — Мират, по-османски — Мурат! — Тут Хаджи-калфа подмигнул мне; это означало, что он сейчас скажет что-то чрезвычайно остроумное. — Когда Мират совершает какую-нибудь глупость и сердит меня, я говорю: «Ты не Мират и не Мурат, ты — мерет".

Однажды я была свидетельницей одного из таких приступов гнева у старика. Это стоило посмотреть! Вся вина Мирата заключалась лишь в том, что ему не понравилось какое-то блюдо, приготовленное матерью.

— Вы посмотрите на этого паршивца! — вскричал Хаджи-калфа. — От горшка два вершка, а ещё капризничает! Кинули нищему огурец, так ему не понравилось: кривой, говорит, и выбросил в канаву. Что понимает осёл в компоте? Намотай мои слова на ус и помни: кого не излечивают нравоучения, того ждёт палка. Кто ты такой, чтобы тебе не нравились хлеб и пища аллаха?

Ты познай сам себя, познай,
Ты познай сам себя, познай.
Если ты себя не познаешь,
Понапрасну лишь пострадаешь.

Образованию Айкануш тоже уделялось много внимания, несмотря на то что она — девушка. Айкануш посещала школу при армянской католической церкви.

Однажды Хаджи-калфа решил устроить дочери строгий экзамен в присутствии соседей — старого развалившегося паралитика и пожилой армянки в чёрных шароварах.

Трудно представить себе картину более смешную. Хаджи-калфа насильно сунул мне книги и тетради Айкануш и пригрозил дочери:

— Ну, смотри, Айкануш, если ты меня опозоришь перед учительницей, пусть тебе не пойдёт впрок мой хлеб.

Спросив у девушки два-три правила на умножение и деление, я наугад открыла иллюстрированную «Историю пророков». Попался отрывок про Иисуса и крещение. Рассказывая о крещении, Айкануш наговорила всякой чепухи. Ещё в пансионе я вдоволь наслушалась всего этого, поэтому поправила девочку и привела несколько простых сведений о крещении.

Хаджи-калфа слушал меня, и глаза его широко раскрывались. Вол́ос у старика на голове не было, но брови его встали торчком. Мои познания в христианской премудрости казались бедняге каким-то удивительным чудом. Он крестился, приговаривая: