Птичка певчая - Страница 30

Я спросила Кямрана, словно только что вспомнила:

— Ты, кажется, собираешься в Европу? Верно ли?

— Есть такое предположение, но, откровенно говоря, оно принадлежит не мне, а моему дяде, который служит в Мадриде. Откуда тебе известно?

После некоторого замешательства я пробормотала:

— От дочери доктора.

— Как много новостей передаёт тебе дочь доктора, Феридэ!

Я ничего не ответила.

Кямран пристально смотрел мне в лицо. Я покраснела и отвернулась.

— Ну, а болезнь мамы?.. Ты это придумала?

Я опять промолчала.

— Скажи правду, Феридэ, не поэтому ли ты прискакала?

Кямран приблизился, хотел погладить меня по голове, но испугался, что я снова стану строптивой и наши отношения испортятся. Я же, напротив, уже начала привыкать к нему.

— Верно ли моё предположение, Феридэ? — повторил Кямран свой вопрос.

Я почувствовала, что могу сделать его счастливым, и утвердительно кивнула головой.

— Как чудесно!.. Как со вчерашнего дня изменилась моя судьба!

Кямран опёрся руками о спинку кресла, на котором я сидела, и склонился надо мной. В таком положении я оказалась окружённой со всех сторон. Ловкий приём!.. Он приблизился ко мне, не касаясь руками. Я забилась в кресло, свернувшись ёжиком, прижималась к спинке, втягивала голову в плечи. В руках я тискала платок, не смея взглянуть в лицо Кямрана.

— Что же предлагает твой дядя?

— Немыслимое дело. Он хочет взять меня к себе секретарём посольства. По его мнению, мужчине быть без определённой профессии или должности — большой недостаток. Я, конечно, передаю его слова. Он говорит: «Может, и Феридэ обрадуется перспективе поехать в будущем в Европу в качестве супруги дипломата…» И всё такое прочее…

После того как наша беседа приняла серьёзный характер, Кямран снял осаду, выпрямился, и я тотчас вскочила с кресла.

Разговор продолжался.

— Почему ты считаешь это предложение немыслимым делом? — спросила я. — Разве поездка в Европу не доставит тебе удовольствия?

— В этом отношении я ничего не говорю. Но сейчас я уже не волен свободно распоряжаться собой. Всё, что имеет отношение к моей жизни, мы должны обсуждать вместе. Разве не так?

— Тогда ты можешь ехать.

— Значит, ты согласна на мой отъезд из Стамбула?

— Раз для мужчины нужна какая-нибудь профессия…

— А ты поехала бы на моём месте?

— Наверно, поехала бы. И думаю, ты тоже должен так поступить.

Надо сказать, что эти слова говорили только мои губы. А про себя, в душе, я думала совсем по-другому. За мной нельзя было не признать права на такой ответ. Как иначе ответить человеку, который спрашивает: «Могу ли я оставить тебя и уехать?»

Кямрана огорчило, что я так легко согласилась на разлуку. Не глядя на меня, он сделал несколько шагов по комнате, затем обернулся и повторил:

— Значит, ты считаешь, мне надо принять дядино предложение?

— Да…

Кямран вздохнул.

— Тогда мы подумаем. У нас ещё есть время для окончательного решения.

Сердце у меня дрогнуло. Разве это «мы подумаем» не означало, что вопрос уже решён?

Я заговорила серьёзно, по-взрослому, как всегда требовали от меня:

— Не вижу в этом деле ничего заслуживающего долгих размышлений. Предложение твоего дяди поистине заманчиво. Непродолжительное путешествие — вещь неплохая.

— Ты думаешь, поездка продлится так недолго?

— Но долгой её тоже нельзя назвать. Год, два, три, ну, четыре… Время пролетит — глазом не успеешь моргнуть. Конечно, ты иногда будешь приезжать…

Я так легко считала по пальцам: один, два, три, четыре…

* * *

Через месяц мы провожали Кямрана. Пароход отходил от Галатской пристани. Все наши родственники поздравляли меня, так как это я уговорила его поехать в Европу. Только Мюжгян осталась недовольна. Она мне прислала из Текирдага письмо, в котором писала: «Ты поступила очень опрометчиво, Феридэ. Надо было воспрепятствовать поездке. Какой смысл в том, что ваши самые прекрасные годы пройдут в разлуке? Шутка ли: четыре года!»

Однако четыре года прошли гораздо быстрее, чем ожидала Мюжгян.

Кямран вернулся в Стамбул вместе с дядей, вышедшим в отставку, как раз через месяц после того, как я окончила пансион.

Окончить пансион! Когда я училась, то называла это мрачное здание «голубятником». Я говорила: «День, когда я вернусь на волю хоть с каким-нибудь дипломом в руках, будет для меня праздником освобождения!..» Но когда в одно прекрасное утро двери «голубятника» распахнулись, и я очутилась на улице в новом чёрном чаршафе, в туфельках на высоких каблуках, которые делали меня гораздо выше, я растерялась, словно не понимая, что произошло. А тут ещё тётка Бесимэ сразу же начала готовиться к свадьбе. Это окончательно лишило меня душевного равновесия.

В доме у нас до поздней ночи было полно народу: сновали маляры, плотники, портнихи, съехавшиеся родственники. Каждый был занят своим делом. Одни уже строчили приглашения на свадьбу, другие бегали по базарам и магазинам, третьи занимались шитьём.

Я пребывала в крайней растерянности и на всё махнула рукой. Я не только не помогала другим, но даже творила всякие глупости и мешала всем. У меня начался очередной приступ всевозможных безумств. Как и прежде, я водила за собой ватагу детей, гостивших у нас, переворачивала всё в доме вверх дном.

На кухне тоже шёл ремонт. Новый повар перетащил всё своё хозяйство в палатку, поставленную за домом в саду, и стряпал прямо на открытом воздухе.

Однажды под вечер я увидела, что он хлопочет возле своей палатки, печёт печенье. У меня в голове тотчас созрел дьявольский план.